Человек с Погодинской, 8
Когда я собиралась писать о Кирилле Георгиевиче Коровине, мне казалось, что в памяти непременно всплывут какие-то яркие события, броские эпизоды, неповторимые поступки, неординарные высказывания. Одним словом, нечто штучное, что связано с этим человеком. Как-никак мы с ним проработали в Институте дефектологии (он же Институт коррекционной педагогики) бок о бок почти 30 лет.
И не то, чтобы ничего подобного за эти годы не было. Было. Конечно, было. Но мне почему-то все время вспоминался К.Г. из наших будней. Между прочим, аббревиатура К.Г. была его вторым именем. Мы часто так называли Кирилла Георгиевича между собой.
9 утра. К.Г. приходит на работу раньше всех. (Замечу в скобках, что рабочий день в Институте официально начинался в 9.30, а некоторые сотрудники, в том числе и автор этих строк, случалось, произвольно отодвигали это время еще дальше).
18.30. Вечер. Кирилл Георгиевич неспешно закрывает свой кабинет и быстрым шагом спускается вниз. В коридорах уже полупогашен свет. Почти все лаборатории пусты.
А между этими двумя отметками на циферблате – работа, работа и опять работа. Я не встречала человека, который бы столь самозабвенно отдавался работе.
Все знали, как удобно иметь дело с К.Г., как легко и хорошо с ним работать. Внутренняя дисциплина, ответственность, точность, верность данному слову, лояльность к мнению других, готовность незамедлительно дать конструктивные предложения и взять на себя самую трудную часть работы – все это неизменные составляющие коровинского кодекса чести.
Когда-то, очень давно, умница и острослов Федор Федорович Рау назвал дни обязательного присутствия сотрудников в Институте базарными днями, а библиотечные – банными. Так вот для Кирилла Георгиевича, как он сам говорил, все дни были базарными. С той лишь разницей, что когда Институт был полон, К.Г. призывался на Ученые Советы, Дирекции, межлабораторные заседания, расширенные обсуждения общих и частных проблем дефектологии – без него не обходилась ни одна акция подобного рода. А дни, когда другие были в библиотеках (или еще где-то), Кирилл Георгиевич проводил за письменным столом, в своем тесном кабинете, заставленном шкафами с книгами и рукописями. Он оставался с чистым листом бумаги. И старый кохиноровский карандаш был в его руках как стило в пальцах скульптора.
Такие часы Кирилл Георгиевич любил и ценил особо. Ему нравилось писать: облекать свои мысли в слова, выстраивая их в отточенные фразы. И надо сказать, делал это превосходно, черпая в самом процессе радость творчества, подтверждение своей правоты как ученого, удовлетворение авторских амбиций.
Удивительно, но в век компьютеров любимыми «орудиями производства» для К.Г. оставались карандаш и ластик. Он предпочитал мягкие и почему-то короткие карандаши.
Надо признать, что ему вообще был свойственен здоровый консерватизм. Он во всем был человеком прочных привязанностей и стойких предпочтений.
Таким он был со своими друзьями. Некоторые – еще с детства. С одной из его школьных подруг я познакомилась, когда бывшие одноклассники были уже в почтенном возрасте. О других знала по рассказам. Ну, а с Анатолием Георгиевичем Зикеевым, своим коллегой и соавтором, К.Г. был неразлучен всю свою творческую жизнь. Кирилл Георгиевич и Анатолий Георгиевич – это как два Аякса, как Ромул и Ром. Это неразрывно. Это навсегда.
Вот так же, раз и навсегда, он присягнул на верность своей коммунистической партии. Воинствующим партийцем, нашпигованным марксистко-ленинскими лозунгами, эдаким Победоносиковым, требующим для себя льгот по праву партийной принадлежности, Кирилл Георгиевич не был никогда. Честный рядовой коммунист, порядочный человек, он искренне верил в идеи, впитанные в юности и укрепленные четырьмя годами фронта.
Может быть поэтому, а может быть, отчасти в силу природной склонности к устойчивости, стабильности или еще почему-либо, Кирилл Георгиевич болезненно переживал перемены, происходившие в стране с 1991 года. Не все принимал. Не со всем соглашался. Но если речь заходила о событиях и лицах нашей новейшей истории, никогда не позволял себе спорить яростно, шапкозакидательски, с зюгановским напором. Будучи человеком толерантным, он признавал право оппонента на собственную точку зрения, но своих позиций не сдавал. С ним можно было не соглашаться, но нельзя было его не уважать.
У Коровина никогда не было величавости. Никаких поползновений создать мемориал своего имени. Я ни разу не слышала, чтобы он говорил тоном мэтра: «Об этом можно почитать в моей монографии» или «Я уже исследовал эту проблему. Не стоит повторяться», или еще что-нибудь в таком роде.
Напротив, Кирилл Георгиевич обладал той животворной долей скептицизма по отношению к самому себе, которая спасала его от веры в собственную непогрешимость. Он принимал и признавал новое, сделанное другими, хотя это новое не всегда ему было близко.
Он был человеком с обостренной совестью, благородным сердцем и чуткой душой. Умел услышать чужую боль, и, если мог, старался утешить ее. Как он мягко обходил острые углы, боясь причинить обиду другому! Как щадил самолюбие своих аспирантов и соискателей! Кстати, многие знали и пользовались этим. Объяснив своим подопечным, как следовало бы «поправить» те или иные части диссертации, но так и не получив желательного отклика, наш деликатный К.Г. сам принимался за коррекцию. И делал это настолько тонко, что неофиту казалось, будто он сам все сделал. И мудрый руководитель не разубеждал его в этом.
Кирилл Георгиевич вообще был мудр естественной мудростью. Его не занимали глубинные проблемы мироздания. Он не мучился сакраментальными русскими вопросами: «Кто виноват?» и «Что делать?». Но твердо знал: надо честно работать, нельзя предавать, нельзя унижать человека, надо помогать человеку по мере собственных сил. И жил по этим исконным нравственным заповедям.
Вырос К.Г. Коровин в небольшом белорусском городке Борисове, где, не подозревая о догматах интернационализма, дружно соседствовали белорусы, русские, евреи. Спустя годы Кирилл Георгиевич мог к полному изумлению и восхищению минских сябров произнести спич на белорусском языке. Или приветствовать на идиш директора Бобруйской школы слабослышащих Кацнельсона. В еврейскую пасху здесь, в Москве, я всегда угощала Кирилла Георгиевича мацой. «Детство напоминает», – говорил он. Русский интеллигент Коровин был в этом абсолютно естественен, ничего никому не доказывая и не демонстрируя.
Пытаться воссоздать объемный портрет очень трудно. Он был интроверт, человек, застегнутый на все пуговицы. К.Г. не любил рассказывать о себе. Мне кажется, даже самые близкие люди знали о Кирилле Георгиевиче не слишком уж много. Даже о его вкусах и пристрастиях нередко можно было только догадываться.
В квартире у Кирилла Георгиевича стоял кабинетный рояль. На черной лакированной крышке – небольшой бюст П.И. Чайковского и фотография Вана Клайберна. Играл ли хозяин рояля серьезную музыку? Не знаю. Был ли это след юношеских устремлений или семейная реликвия? Не знаю.
Однажды, в редкую для себя минуту расслабленности, Кирилл Георгиевич показал нам, своим молодым сотрудникам, пожелтевший, истертый на сгибах печатный листок размером с многотиражку. Это действительно оказалась фронтовая газета времен Великой Отечественной войны. А в ней – рассказ еще более молодого, чем мы, сержанта Кирилла Коровина. Не помню, как назывался рассказ, не помню фона, подробностей. Помню только, что герой – юный сержант – находит в развалинах дома, посреди горящего города, только что освобожденного нашими войсками, чудом уцелевший рояль. С жадностью бросается к нему. И играет, играет, играет.
Любил К.Г. оперетту. Говорят, когда-то сам занимался в студии. И даже имел публичные выступления. Но ценил в этом жанре не столько лирические арии a-la Эдвин, сколько музыкальные синкопы, каскадные номера. Не правда ли, неожиданно для тех, кто знал Кирилла Георгиевича?
Был наш К.Г. по старомодному учтив. Виртуозно умел делать комплименты прекрасной половине Института. Не пытался проскользнуть в дверь впереди дамы, даже если это была совсем юная лаборантка. Неизменно вставал, когда входила женщина. Как истинно воспитанный человек, хотя и современный начальник, никогда не повышал в разговоре голоса, не отчитывал своих сотрудников. И если уж случалось изредка взять на полтона выше, сам тут же пугался и начинал смущенно извиняться.
А как он вел свою партнершу в танце! Властно, широко, уверенно, но как бы оберегая и защищая. Настоящий рыцарь!
В Институте К.Г. искренне любили. У него было еще одно кулуарное имя, теплое, домашнее – Кирюша. Так часто называли его в приватных беседах сотрудники всех возрастов.
Его не просто любили. Он был для Института знаковой фигурой.
К.Г. Коровин – признанный хранитель духовных ценностей, которые выкристаллизировались за более чем 70-летнюю историю Института: интеллигентность в словах и поступках, преданность делу, бескорыстие, гуманное отношение к аномальному ребенку, стремление помочь не только популяции неблагополучных детей в целом (это, понятно, миссия ученого-дефектолога), но персонально каждому, кто просит о помощи.
Эти традиции заложил Л.С. Выготский, и продолжили замечательные институтские «старики»: И.И. Данюшевский, Т.А. Власова, А.И. Дьячков, Р.М. Боскис, И.М. Соловьев, Ф.Ф. Рау, С.А. Зыков, М.С. Певзнер, Р.Е. Левина, Н.Г. Морозова, Б.Д. Корсунская, М.И. Земцова, Г.М. Дульнев, М.Б. Эйдинова. И более поздняя, близкая им по духу генерация дефектологов: Ю.А. Кулагин, Н.Ф. Слезина, А.П. Гозова, А.И. Мещеряков, Н.А. Никашина, Л.А. Новикова. Замыкает эту великолепную когорту Кирилл Георгиевич Коровин.
Кирилл Георгиевич очень любил Институт. Любил дело, которым Институт занимался. Любил людей, с которыми работал. Любил дом на Погодинской, 8. Любил свой кабинет. И старый тополь, который заглядывал в его окно зимой и летом.
Таким, наверное, Кирилл Георгиевич и запомнился многим: склонившимся над рукописью с сигаретой в янтарном мундштуке. Слева, из окна, сквозь тополиную листву льется зеленоватый свет. И добрый, чуть вопрошающий взгляд человека за столом, устремлен навстречу входящему.
И.М. Гилевич